Помещение, куда мы попали, большое и пустое, но на стенах масса плакатов. На одном – строчки с буквами для проверки зрения, на остальных – изображения человеческого тела в разрезе и отдельных органов – глаза, сердца… Комната медсестры. Бумага, на которой напечатаны картинки, по краям вся в трещинах и, судя по ее виду, может раскрошиться под пальцами.

У ближней к двери стены стоит старый дубовый письменный стол с хорошо подходящим к нему стулом из того же времени. Угол заполняет симпатичный маленький шкаф, а по другую сторону двери находится тяжелая раковина из белого фарфора с паутиной мелких трещин на эмали и ржавым краном. Вдоль дальней стены вытянулась напоминающая носилки кровать со смятыми и пожелтевшими простынями. Расположенное над ней окно открыто таким образом, словно это сделали намеренно – как будто кто-то распахнул его с целью обеспечить кому-то, лежавшему под ним, доступ свежего воздуха и солнечного света.

Внутри больше ничего нет, и из-за этого комната кажется еще просторнее, чем она есть на самом деле.

– Наверняка именно здесь они и нашли ее, – говорю я, а потом машинально делаю несколько шагов по комнате. Чувствуя, как у меня сильнее заколотилось сердце и потяжелело в груди, оглядываясь через плечо, повторяю: – Наверняка здесь нашли младенца. Твою маму. А?

Туне стоит в дверном проеме. Ее зрачки очень маленькие из-за ярких солнечных лучей, попадающих в них, а на лбу жемчужинами блестят капельки пота.

– Туне? – говорю я неуверенно.

Она поднимает камеру к лицу, но опускает ее снова, потом говорит тихим голосом:

– Ты должна взять ее, Алис. Я не могу…

Она нагибается так быстро и ловко, что у меня от удивления открывается рот, и кладет свою любимую системную фотокамеру на пыльный пол. Потом распрямляется и выходит в коридор.

– Туне! – кричу я ей вдогонку и уже собираюсь последовать за ней, но останавливаюсь.

Она не хочет сейчас никого рядом, хочет, чтобы ее не трогали. Ей надо взять себя в руки и успокоиться. В отличие от меня, Туне не любит, когда ее обнимают и утешают в трудные минуты.

– О’кей, – бормочу я сама себе. – Твое дело.

Поднимаю камеру и смотрю через видоискатель. Туне вкратце познакомила меня, как пользоваться ею, но, честно говоря, я и подумать не могла, что мне пригодятся ее уроки.

Оглядываюсь в сторону двери. Надо ли идти за Туне? Мне следовало понять, что это будет слишком тяжело для нее. Спросить заранее. Но порой она бывает такой закрытой…

– Нет, – говорю я сама себе. – Сделай несколько фотографий и не докучай ей. Именно это ей сейчас нужно. Через несколько минут она успокоится, и мы двинемся дальше, в сторону церкви.

Вхожу в комнату, фотографирую немного наобум, догадываясь, что позже, просматривая мои снимки, Туне сочтет их некачественными. (Ну, если она хотела иметь хорошие фотографии, кто мешал ей сделать их самой?)

Света внутри хватает. Вокруг танцуют частицы пыли, поднимаясь вверх при каждом моем шаге. Нога человека не ступала здесь почти шестьдесят лет. Люди, которых горнодобывающая компания присылала сюда для оценки земли, имели четкое указание взять пробы, составить карту местности, но не входить в здания. С их слов мы знаем, как в девяностые годы все здесь обстояло с мостами, дорогами и скальным грунтом – однако ничего о самом городе.

Трогаю двери шкафа и обнаруживаю, что они заперты. Потом подхожу к окну.

Апрельское солнце уже почти в зените. И сейчас я замечаю, что одно стекло в раме абсолютно целое. Впервые вижу уцелевшее стекло с тех пор, как мы приехали в Сильверщерн.

Я поднимаю камеру и фотографирую раскинувшийся снаружи город. Чувствуется запах приближающейся весны. И еще какой-то… Примерно как запах ржавчины, но другой. Я хочу сфотографировать кровать и направляю на нее объектив, но останавливаюсь и опускаю камеру.

Моя рука застывает над пожелтевшими простынями. По краям они украшены простым, но довольно красивым кружевом.

После недолгого колебания я резким движением стаскиваю их.

Под ними на матрасе ржаво-бурые пятна.

Я таращусь на них несколько секунд.

А потом царящую вокруг тишину внезапно нарушает грохот где-то за моей спиной: будто что-то рушится. И истошный душераздирающий крик.

Приближаясь к дверям церкви, Эльза с изумлением замечает, что они открыты. На улице холодно даже для конца ноября, пара градусов ниже нуля, и с утра даже шел небольшой снег. Солнце смогло пробиться сквозь тучи лишь сейчас, во второй половине дня, и, не спеша двигаясь к дому Агнеты, она видит, как на улицах начинают появляться люди.

Элизабет Нюман совершает обычную послеобеденную прогулку со своей малышкой. Эльза давно не видела ее такой бодрой, как теперь. Какое-то время назад у нее даже появились опасения, что Элизабет никогда не выздоровеет. Молодая мама так долго пролежала в кровати после родов, что Эльзе пришлось переговорить с ее матерью и школьной медсестрой Ингрид о том, что пора уже обращаться за помощью. В конечном итоге они сообща договорились о необходимости выпихивать ее на улицу вместе с девочкой и заставлять прогуливаться, чтобы свежий воздух и солнечный свет сделали свое дело.

Ингрид предложила поговорить с ней по-хорошему и убедить ее, что все будет хорошо, а не действовать как мать Элизабет, которая главным образом кричала на бедняжку и пыталась поднять ее с постели за волосы, поливая потоками брани. Эльза сама уже начала подумывать, что такой подход ни к чему хорошему не приведет, но столь простая истина гораздо лучше дошла до матери Элизабет, когда именно Ингрид в своей белой накрахмаленной шапочке и с красивой красной губной помадой сказала это.

Спустя несколько недель Элизабет начала снова говорить и вставать, а когда Эльза видела ее ранее днем, та выглядела по-настоящему радостной, с розовыми щеками и в красивой зимней шапке. Ее малышка в вязаной шапочке агукала беззубым ртом. Если верить Элизабет, они еще никак не назвали ее, но им следовало бы поспешить с этим. Девочке почти три месяца. Ребенок не может долго оставаться без имени. Эльза сказала ей, что готова сама пообщаться с пастором Эйнаром относительно крещения младенца, раз уж все равно собиралась в церковь.

В любом случае с первым ребенком все не так просто, особенно когда ты сама столь молода, как Элизабет. Ей исполнилось лишь восемнадцать лет и четыре месяца, когда она и Альберт поженились. Чуть больше, чем Айне Эльзы, – и она сама уже мать. Поэтому нет ничего странного, что девица впала в депрессию после рождения ребенка, особенно когда Альберт не смог найти никакой работы. Им следовало бы уехать – их же ничего не связывает с Сильверщерном, – но от такой мысли становится тяжело на душе. Что случится, если вся молодежь покинет город ради лучшей доли?

Это уже началось. Энгельссоны перебрались на север, в Кируну, в поисках новой работы всего несколько недель назад. Они тоже не смогли продать дом – просто бросили его, в таком отчаянии были. И сейчас тот стоит здесь рядом, по соседству, с темными окнами и закрытой дверью, словно дурное предзнаменование.